Неточные совпадения
― Я пришел вам сказать, что я завтра уезжаю в Москву и не
вернусь более в этот
дом, и вы будете иметь известие о моем решении чрез адвоката, которому я поручу дело развода. Сын же мой переедет
к сестре, ― сказал Алексей Александрович, с усилием вспоминая то, что он хотел сказать о сыне.
Но стоило забыть искусственный ход мысли и из жизни
вернуться к тому, что удовлетворяло, когда он думал, следуя данной нити, — и вдруг вся эта искусственная постройка заваливалась, как карточный
дом, и ясно было, что постройка была сделана из тех же перестановленных слов, независимо от чего-то более важного в жизни, чем разум.
Дома его ждала телеграмма из Антверпена. «Париж не
вернусь еду Петербург Зотова». Он изорвал бумагу на мелкие куски, положил их в пепельницу, поджег и, размешивая карандашом, дождался, когда бумага превратилась в пепел. После этого ему стало так скучно, как будто вдруг исчезла цель, ради которой он жил в этом огромном городе. В сущности — город неприятный, избалован богатыми иностранцами, живет напоказ и обязывает
к этому всех своих людей.
Нужно было узнать, не
вернулась ли Вера во время его отлучки. Он велел разбудить и позвать
к себе Марину и послал ее посмотреть,
дома ли барышня, или «уж вышла гулять».
Был всего второй час в начале, когда я
вернулся опять
к Васину за моим чемоданом и как раз опять застал его
дома. Увидав меня, он с веселым и искренним видом воскликнул...
Как Привалов ни откладывал своего визита
к Ляховскому, ехать было все-таки нужно, и в одно прекрасное утро он отправился
к Половодову, чтобы вместе с ним ехать
к Ляховскому. Половодова не было
дома, и Привалов хотел
вернуться домой с спокойной совестью, что на этот раз уж не он виноват.
Когда мы
вернулись назад, были уже глубокие сумерки. В фанзах засветились огоньки. В наш
дом собрались почти все китайцы и удэгейцы. Было людно и тесно. Дерсу сообщил мне, что «все люди» собрались чествовать экспедицию за то, что мы отнеслись
к ним дружелюбно. Китайцы принесли водку, свинину, муку, овощи и устроили ужин.
Дома я нашел записку от Гагина. Он удивлялся неожиданности моего решения, пенял мне, зачем я не взял его с собою, и просил прийти
к ним, как только я
вернусь. Я с неудовольствием прочел эту записку, но на другой же день отправился в Л.
Харитона Артемьевича не было
дома, — он уехал куда-то по делам в степь. Агния уже третий день гостила у Харитины.
К вечеру она
вернулась, и Галактион удивился, как она постарела за каких-нибудь два года. После выхода замуж Харитины у нее не осталось никакой надежды, — в Заполье редко старшие сестры выходили замуж после младших. Такой уж установился обычай. Агния, кажется, примирилась с своею участью христовой невесты и мало обращала на себя внимания. Не для кого было рядиться.
Потом она зарыдала, начала причитать, и старик вежливо вывел ее из комнаты. Галактион присел
к письменному столу и схватился за голову. У него все ходило ходенем перед глазами, точно шатался весь
дом. Старик
вернулся, обошел его неслышными шагами и сел напротив…
Из своей «поездки по уезду» Полуянов
вернулся в Заполье самым эффектным образом. Он подкатил
к малыгинскому
дому в щегольском дорожном экипаже Ечкина, на самой лихой почтовой тройке. Ечкин отнесся
к бывшему исправнику решительно лучше всех и держал себя так, точно вез прежнего Полуянова.
Вернувшись к отцу, Устенька в течение целого полугода никак не могла привыкнуть
к мысли, что она
дома. Ей даже казалось, что она больше любит Стабровского, чем родного отца, потому что с первым у нее больше общих интересов, мыслей и стремлений. Старая нянька Матрена страшно обрадовалась, когда Устенька
вернулась домой, но сейчас же заметила, что девушка вконец обасурманилась и тоскует о своих поляках.
Под этим настроением Галактион
вернулся домой. В последнее время ему так тяжело было оставаться подолгу
дома, хотя, с другой стороны, и деваться было некуда. Сейчас у Галактиона мелькнула было мысль о том, чтобы зайти
к Харитине, но он удержался. Что ему там делать? Да и нехорошо… Муж в остроге, а он будет за женой ухаживать.
Неприятное чувство усиливалось по мере того, как Устенька подходила
к дому Стабровского. Что ей за дело до Харитины, и какое могло быть между ними объяснение? У девушки явилась даже малодушная мысль
вернуться домой и написать Стабровскому отказ, но она преодолела себя и решительно позвонила.
Ивану пошел всего двадцатый год, когда этот неожиданный удар — мы говорим о браке княжны, не об ее смерти — над ним разразился; он не захотел остаться в теткином
доме, где он из богатого наследника внезапно превратился в приживальщика; в Петербурге общество, в котором он вырос, перед ним закрылось;
к службе с низких чинов, трудной и темной, он чувствовал отвращение (все это происходило в самом начале царствования императора Александра); пришлось ему, поневоле,
вернуться в деревню,
к отцу.
Он без шума вышел из
дома, велел сказать Варваре Павловне, которая еще спала, что он
вернется к обеду, и большими шагами направился туда, куда звал его однообразно печальный звон.
А Лаврецкий
вернулся в
дом, вошел в столовую, приблизился
к фортепьяно и коснулся одной из клавиш: раздался слабый, но чистый звук и тайно задрожал у него в сердце: этой нотой начиналась та вдохновенная мелодия, которой, давно тому назад, в ту же самую счастливую ночь, Лемм, покойный Лемм, привел его в такой восторг.
Тит только качал головой. Татьяна теперь была в
доме большухой и всем заправляла. Помаленьку и Тит привык
к этому и даже слушался Татьяны, когда речь шла о хозяйстве. Прежней забитой бабы точно не бывало. Со страхом ждала Татьяна момента, когда Макар узнает, что Аграфена опять поселилась в Kepжацком конце. Когда Макар
вернулся из лесу, она сама первая сказала ему это. Макар не пошевелился, а только сдвинул сердито брови.
Бабушка определила молодого Райнера в женевскую гимназию и водила его по воскресеньям в
дом к Джемсу Фази, но, несмотря на то, он через год
вернулся к отцу ультраклерикальным ребенком.
Подходя
к своему
дому, Ромашов с удивлением увидел, что в маленьком окне его комнаты, среди теплого мрака летней ночи, брезжит чуть заметный свет. «Что это значит? — подумал он тревожно и невольно ускорил шаги. — Может быть, это
вернулись мои секунданты с условиями дуэли?» В сенях он натолкнулся на Гайнана, не заметил его, испугался, вздрогнул и воскликнул сердито...
Вернувшись к себе в комнату, Санин нашел на столе письмо от Джеммы. Он мгновенно… испугался — и тотчас же обрадовался, чтобы поскорей замаскировать перед самим собою свой испуг. Оно состояло из нескольких строк. Она радовалась благополучному «началу дела», советовала ему быть терпеливым и прибавила, что все в
доме здоровы и заранее радуются его возвращению. Санин нашел это письмо довольно сухим — однако взял перо, бумагу… и все бросил. «Что писать?! Завтра сам
вернусь… пора, пора!»
Затем провез его
к портному, платья ему купил полный комплект, нанял ему квартиру через два
дома от редакции, подписал обязательство платить за его помещение и,
вернувшись с ним
к себе домой, выдал ему две книжки для забора товара в мясной и в колониальных лавках, условившись с ним таким образом, что половина заработанных им денег будет идти в погашение этого забора, а остальная половина будет выдаваться ему на руки.
Матвей попробовал
вернуться. Он еще не понимал хорошенько, что такое с ним случилось, но сердце у него застучало в груди, а потом начало как будто падать. Улица, на которой он стоял, была точь-в-точь такая, как и та, где был
дом старой барыни. Только занавески в окнах были опущены на правой стороне, а тени от
домов тянулись на левой. Он прошел квартал, постоял у другого угла, оглянулся,
вернулся опять и начал тихо удаляться, все оглядываясь, точно его тянуло
к месту или на ногах у него были пудовые гири.
И впрямь, когда Саша
вернулся из гимназии, Коковкина ушла
к Хрипачам. Сашу радовала мысль, что на этот раз он помог удалить Коковкину из
дому. Уже он был уверен, что Людмила найдет время притти.
Оленин
вернулся сумерками и долго не мог опомниться от всего, чтò видел; но
к ночи опять нахлынули на него вчерашние воспоминания; он выглянул в окно; Марьяна ходила из
дома в клеть, убираясь по хозяйству. Мать ушла на виноград. Отец был в правлении. Оленин не дождался, пока она совсем убралась, и пошел
к ней. Она была в хате и стояла спиной
к нему. Оленин думал, что она стыдится.
В брагинском
доме было тихо, но это была самая напряженная, неестественная тишина. «Сам» ходил по
дому как ночь темная; ни от кого приступу
к нему не было, кроме Татьяны Власьевны. Они запирались в горнице Гордея Евстратыча и подолгу беседовали о чем-то. Потом Гордей Евстратыч ездил в Полдневскую один, а как оттуда
вернулся, взял с собой Михалка, несколько лопат и кайл и опять уехал. Это были первые разведки жилки.
На другой день я был в селе Ильинском погосте у Давыда Богданова, старого трактирщика. Но его не было
дома, уехал в Москву дня на три. А тут подвернулся старый приятель, Егорьевский кустарь, страстный охотник, и позвал меня на охоту, в свой лесной глухой хутор, где я пробыл трое суток, откуда и
вернулся в Ильинский погост
к Давыду. Встречаю его сына Василия, только что приехавшего. Он служил писарем в Москве в Окружном штабе. Малый развитой, мой приятель, охотились вместе. Он сразу поражает меня новостью...
— Полно, говорю! Тут хлюпаньем ничего не возьмешь! Плакалась баба на торг, а торг про то и не ведает; да и ведать нет нужды! Словно и взаправду горе какое приключилось. Не навек расстаемся, господь милостив: доживем, назад
вернется — как есть, настоящим человеком
вернется; сами потом не нарадуемся… Ну, о чем плакать-то? Попривыкли! Знают и без тебя, попривыкли: не ты одна… Слава те господи! Наслал еще его
к нам в
дом… Жаль, жаль, а все не как своего!
Егорушка оглядел свое пальто. А пальто у него было серенькое, с большими костяными пуговицами, сшитое на манер сюртука. Как новая и дорогая вещь,
дома висело оно не в передней, а в спальной, рядом с мамашиными платьями; надевать его позволялось только по праздникам. Поглядев на него, Егорушка почувствовал
к нему жалость, вспомнил, что он и пальто — оба брошены на произвол судьбы, что им уж больше не
вернуться домой, и зарыдал так, что едва не свалился с кизяка.
Он вышел из
дому, прогулялся немного, послушал музыку, поглазел на игру и опять
вернулся к себе в комнату, опять попытался читать — все без толку.
Наконец уехали. Орлов
дома не ночевал и
вернулся на другой день
к обеду.
Иванов (волнуясь). Голубушка моя, родная моя, несчастная, умоляю тебя, не мешай мне уезжать по вечерам из
дому. Это жестоко, несправедливо с моей стороны, но позволяй мне делать эту несправедливость!
Дома мне мучительно тяжело! Как только прячется солнце, душу мою начинает давить тоска. Какая тоска! Не спрашивай, отчего это. Я сам не знаю. Клянусь истинным богом, не знаю! Здесь тоска, а поедешь
к Лебедевым, там еще хуже;
вернешься оттуда, а здесь опять тоска, и так всю ночь… Просто отчаяние!..
Проснулась Елена Петровна и видит, что это был сон и что она у себя на постели, а в светлеющее окно машут ветви, нагоняют тьму. В беспокойстве, однако, поднялась и действительно пошла
к Саше, но от двери уже услыхала его тихое дыхание и
вернулась. А во все окна, мимо которых она проходила, босая, машут ветви и словно нагоняют тьму! «Нет, в городе лучше», — подумала про свой
дом Елена Петровна.
Вернулись все домой, а Насти не было. Два дня и три ночи она пропадала. Ездили за ней и
к кузнецу и
к Петровне, но никто ее нигде не видал. На третий день чередников мальчишка, пригнавши вечером овец, сказал: «А Настька-то прокудинская в ярушках над громовым ключом сидит». Поехали
к громовому ключу и взяли Настю.
Дома она ни на одно слово не отвечала. Села на лавку и опять охать.
Там храбрые балаклавские рыбаки вместе с флотскими матросами разнесли на мелкие кусочки фортепиано, двери, кровати, стулья и окна в публичном
доме, потом передрались между собою и только
к свету
вернулись домой, пьяные, в синяках, но с песнями.
Я очень храбро и решительно посылал Фустова
к Ратчам, но когда сам я
к ним отправился часов в двенадцать (Фустов ни за что не согласился идти со мною и только просил меня отдать ему подробный отчет во всем), когда из-за поворота переулка издали глянул на меня их
дом с желтоватым пятном пригробной свечи в одном из окон, несказанный страх стеснил мое дыхание, я бы охотно
вернулся назад…
Накануне условленного между нами отъезда Мишеля (он должен был тайно
вернуться с дороги и увезти меня) я получила от него чрез его доверенного камердинера записку, в которой он назначил мне свидание в половине десятого часа ночи, в летней биллиардной, большой низкой комнате, пристроенной
к главному
дому со стороны сада.
Харлов потряс им вслед кулаком и,
вернувшись к передней части
дома, опять ухватился за стропила и стал их опять раскачивать, опять напевая по-бурлацки.
— Знаете что — хотите кататься в лодке? Доедем до леса, там пойдём гулять и
к обеду
вернёмся. Идёт? Я ужасно рада, что сегодня такой ясный день и я не
дома… А то у папы опять разыгралась подагра, и мне пришлось бы возиться с ним. А папа капризный, когда болен…
Чтобы понять тяжелую сцену, разыгравшуюся в квартирке Ручкина, мы
вернемся назад,
к тому времени, когда Смагин, соскочивший с балкона генеральского
дома, быстро переплывал пруд.
Как часто останавливалась она в нерешимости, сама не зная, бежать ли ей вперед,
к дому, или назад
вернуться и не разлучаться более с добрыми каликами перехожими…
К вечеру или обеду
вернутся веселые толпы на
дом, натащат полную избу венков да молодых ветвей; разольется по всей избе запах свежей зелени…
Я послал
к ней Елисея, которого после смерти Пасынкова взял
к себе в услужение, с моей визитной карточкой, и велел спросить,
дома ли она и могу ли я ее видеть. Елисей скоро
вернулся и объявил, что Софья Николаевна
дома и принимает.
Прасковья Михайловна обтерла свои худые локти один о другой и руки об фартук и пошла было в
дом за кошельком подать пять копеек, но потом вспомнила, что нет меньше гривенника, и решила подать хлеба и
вернулась к шкапу, но вдруг покраснела, вспомнив, что она пожалела, и, приказав Лукерье отрезать ломоть, сама пошла сверх того за гривенником. «Вот тебе наказанье, — сказала она себе, — вдвое подай».
Кухаркин муж пошел в железом крытый на высоком фундаменте
дом и скоро
вернулся с известием, что велено впрягать махонькие. Никита в это время уже надел хомут, подвязал седелку, обитую гвоздиками, и, в одной руке неся легкую крашеную дугу, а вдругой ведя лошадь, подходил
к двум стоявшим под сараем саням.
Когда Никитин и Манюся
вернулись в
дом, офицеры и барышни были уже в сборе и танцевали мазурку. Опять Полянский водил по всем комнатам grand-rond, опять после танцев играли в судьбу. Перед ужином, когда гости пошли из залы в столовую, Манюся, оставшись одна с Никитиным, прижалась
к нему и сказала...
Петр Михайлыч не думал уже ни о пощечине, ни о хлысте, и не знал, что будет он делать у Власича. Он струсил. Ему было страшно за себя и за сестру, и было жутко, что он ее сейчас увидит. Как она будет держать себя с братом? О чем они оба будут говорить? И не
вернуться ли назад, пока не поздно? Думая так, он по липовой аллее поскакал
к дому, обогнул широкие кусты сирени и вдруг увидел Власича.
Мужик подъехал
к лавке, купил овса и поехал домой. Когда приехал домой, дал лошади овса. Лошадь стала есть и думает: «Какие люди глупые! Только любят над нами умничать, а ума у них меньше нашего. О чем он хлопотал? Куда-то ездил и гонял меня. Сколько мы ни ездили, а
вернулись же домой. Лучше бы с самого начала оставаться нам с ним
дома; он бы сидел на печи, а я бы ела овес».
Потом хаос криков, плач детей — трескотня выстрелов, давка — и ужасное бегство, когда человек не знает, куда бежит, падает, снова бежит, теряет детей,
дом. И снова быстро, как будто и мгновения одного не прошло — проклятая печь, тупая, ненасытная, вечно раскрывающая свою пасть. И то же, все то же, от чего они ушли навсегда и
к чему
вернулись — навсегда.
Он быстро, уже верною походкой пошел
к своему кабинету и немного погодя
вернулся в длинном сюртуке. Мелко семеня возле него и шаркая ногами, обрадованный Абогин помог ему надеть пальто и вместе с ним вышел из
дома.